Маклин Алистер - Страх Открывает Двери
АЛИСТЕР МАКЛИH
СТРАХ ОТКРЫВАЕТ ДВЕРИ
Пролог
3 мая 1958 года.
Если можно назвать офисом деревянный вагончик размером два на три метра,
установленный на четырехколесном прицепе, считайте, что я сижу в своем офисе.
Торчу здесь уже четыре часа. От наушников болит голова, а с болот и моря
надвигается мгла. Но даже если бы мне пришлось провести тут всю ночь, я поступил
бы именно так: эти наушники – самая важная вещь на свете. Они – единственное
средство, связывающее меня с миром.
Питер должен был выйти на связь три часа назад. Рейс из Барранкильи на
север – дальний рейс, но мы уже добрую дюжину раз летали туда. Три наших старых
самолета ДК находятся в отличном состоянии благодаря неустанному и тщательному
уходу за ними. Пит – прекрасный пилот. Барри – первоклассный штурман. Прогноз
погоды на западно-карибском побережье – самый благоприятный. А время, когда
начинается сезон тропических циклонов, ещё не настало.
Нет ни единой серьезной причины, объясняющей, почему они не вышли на связь
несколько часов назад. Возможно, пропустили время сеанса из-за того, что
отклонились на север в направлении Тампы – места их назначения. Может быть, они
нарушили мою инструкцию о длинном перелете через Юкатан Страйт и вместо этого
махнули прямо над Кубой? С самолетами, пролетающими в эти дни над охваченной
войной Кубой, может случиться все что угодно. Нет, непохоже. Я подумал о грузе,
с которым они летели, и это показалось ещё более невероятным. Когда дело
касалось риска, Пит осторожнее и предусмотрительнее меня.
Из угла офиса, где стояла рация, доносилась тихая музыка. Рация настроена
на какую-то станцию, говорящую на английском языке, и уже вторично в этот вечер
певец пел под гитару народную песню о смерти то ли матери, то ли жены, то ли
любимой. Я так и не понял, о ком он пел. Песня называлась «Моя красная роза
стала белой». Красный цвет символизировал жизнь, белый – смерть. Красный и белый
– цвета трех самолетов нашей Транс-Карибской чартерной службы, занимающейся
доставкой грузов на дальние расстояния. Я обрадовался, когда песня кончилась.
Мой офис не перегружен вещами: не считая рации, там только стол, два стула
да картотека наших клиентов. Ток к большой рации подведен силовым кабелем,
пропущенным через дырку в двери и, словно змея, извивающимся по траве и грязи до
главного терминала, находящегося в одном из углов бетонированной площадки. Да,
совсем забыл: в офисе ещё висит зеркало. Элизабет повесила его в тот
единственный раз, когда навестила меня здесь, а я так и не удосужился снять его
со стены.
Посмотрев в зеркало, я понял, что этого не следовало делать: черные волосы,
черные брови, синие глаза и бледное, измученное, напряженное лицо сразу же
напомнили о том, как отчаянно я нервничал. Я отвернулся и уставился в окно.
Это едва ли было лучше. Единственным преимуществом представшего перед моим
взором вида было то, что я уже не мог видеть своего лица. Но не видел и ничего
другого. Смотреть из окна вагончика даже в самые лучшие времена не на что:
впереди на многие мили тянулись пустынные, унылые, плоские топи, простирающиеся
от аэропорта Стенли Филд до Блейза.
С сегодняшнего утра в Гондурасе начался сезон дождей: тоненькие струйки
воды непрестанно скатывались по стеклу единственного окна офиса. Низкие,
растрепанные и гонимые ветром тучи низвергали с неба косой дождь, и от
пересохшей земли поднимались густые испарения, превращающие мир за окном в
какую-то серую и мистическую нереальность.
Я снова отстучал поз
